Я всё раздумывал, пока шли последние занятия по
истории и нравственной философии. Эти предметы отличались от
других тем, что каждый обязан был принимать участие в занятиях, но
экзаменов не было. И мистер Дюбуа, похоже, не особенно заботился о
том, чтобы мы отчитывались о своих знаниях. Иногда он, правда,
тыкал пальцем левой руки (он никогда не утруждал себя запоминанием
имён) и задавал короткий вопрос. Но если не получал ответа, это
ничего не меняло.
На самом последнем уроке, правда, мне показалось, он
всё-таки решил исподволь узнать, что же мы усвоили. Одна из
девчонок вдруг с вызовом заявила:
— А моя мама говорит, что насилие никогда не
может ничего создать.
— Да? — Дюбуа холодно посмотрел на
неё. — А я уверен, что отцы известного тебе города Карфагена
были бы очень удивлены, узнав об этом. Почему к ним не обратилась
твоя мать? Или ты сама?
Они цепляли друг друга уже давно: девчонка не
считала нужным лебезить или опасаться Дюбуа, ведь экзаменов по его
курсу не было. Она и сейчас не скрывала раздражения:
— Всё пытаетесь посмеяться надо мной! Всем
известно, что Карфаген был разрушен!
— Мне казалось, что ты этого не знаешь, —
сказал Дюбуа без всякого намёка на улыбку. — Но раз ты в
курсе дела, может, тогда ответишь: что иное, как не насилие,
навсегда определило их судьбу? И вообще я не собирался смеяться
лично над тобой. Я против своей воли начинаю презирать
беззастенчиво глупые идеи и принципы — тут уж ничего не могу
поделать.
Всякому, кто исповедует исторически не обоснованную
и аморальную концепцию насчёт того, что «насилие не в состоянии
ничего создать», я посоветовал бы подискутировать с духами
Наполеона Бонапарта и герцога Веллингтона.
Насилие, откровенная сила, в истории человечества
решило гораздо больше вопросов, чем какой-либо другой фактор, и
противоположное мнение не имеет права даже называться концепцией.
Глупцы, забывающие эту главную правду в истории человечества,
всегда платят или, во всяком случае, платили за это недомыслие
своей жизнью и свободой… Ещё один год, ещё один класс
отучился — и ещё одно поражение. В ребёнка ещё можно заложить
какие-то знания, но научить думать взрослого человека, видимо,
невозможно.
Вдруг он ткнул пальцем в меня:
— Ты. Какая разница в области морали, если она
вообще есть, лежит между воином и гражданским человеком?
— Разница, — сказал я, лихорадочно
соображая, — разница в сфере гражданских обязанностей,
гражданского долга. Воин, солдат, принимает личную ответственность
за безопасность того политического объединения, членом которого
состоит и ради защиты которого он при необходимости должен
пожертвовать своей жизнью. Гражданский человек этого делать не
обязан.
— Почти слово в слово по учебнику, —
сказал Дюбуа, как всегда пренебрежительно. — Но ты хоть
понимаешь, что сейчас сказал? Ты веришь в это?
— …Я не знаю. сэр…
— Конечно, не знаешь! Я вообще сомневаюсь, что
кто-либо из вас способен вспомнить о своём «гражданском долге»
даже в самых экстремальных обстоятельствах.
Он посмотрел на часы:
— Ну вот наконец и всё. Последнее «прости». Кто
знает, может быть, мы с кем-нибудь ещё увидимся в менее удручающей
обстановке. Свободны.